Об Ассамблее

Александр СМИРНОВ.

Не того поля ягода

 

    Пастуший наигрыш и симфония, песенный стих и поэма, сказка и роман – принято рассматривать их в одном ряду, ведь считается, что высокие творения произрастают на почве народной культуры. Так ли это на самом деле?
    И да, и нет. В один ряд их можно поставить разве что в странах Западной Европы, именно там сформировались основополагающие формы светской литературы и светского искусства, именно там они произрастали на народной почве. В России же между ними пролегает пропасть. Они основаны на разной, часто диаметрально противоположной, системе как формальных, так и смысловых ценностей, и конфликт их мы можем наблюдать здесь на каждом шагу.
    Давайте посмотрим, как воспринимает явления народной культуры значительная часть интеллигенции, а также люди, воспитанные на современной сценической культуре в разных её проявлениях. Их отношение – и в словесных оценках, и в попытках освоения народной традиции, и в образцах её творческого перевоплощения, и в методиках обучения народным традициям.
    Часто приходится слышать: "Да что это за пение – ни одной "живой" ноты, фальшь одна". Это говорят прекрасные специалисты в области классической музыки. Ладно бы только говорили, не так давно многие незадачливые выпускники институтов культуры, которых специально готовили для работы в сельских клубах, пытались учить бабушек пению! Их эстетическое чувство не могло допустить, чтобы исполнители вразнобой начинали и заканчивали песню, брали дыхание по своему усмотрению. Предмет особой ненависти – кричащая, визжащая манера пения и немыслимые звуковые сочетания, то есть самые ценные, сущностные черты народного пения. Зато их же эстетическое чувство лелеяли, к примеру, заключительные пафосные замедления: это конечно не припудренный парик, но на "бабочку" при лаптях смахивает весьма.
    И невдомёк им, что самим бы – к тем мастерам да в подмастерья, да жадно ловить их жемчужное слово, да головушку ломать над тем, что не сказать словами. Глядишь бы, и поняли, не фальшь это, а яркое выразительное средство.
    Приходилось наблюдать и за профессиональными хореографами, которые повышают свою квалификацию на курсах фольклорного танца. Они давным-давно знакомы с самыми разнообразными танцевальными движениями, прекрасно знают дроби. Но как им сложно и часто невозможно бороться с тем, что за годы учёбы полностью завладело их подсознанием: с вытянутыми носками, рисованными движениями рук и тела, которые ну никак не вписываются в фольклорный танец, в корне меняют его выразительность, делают его искусственным.
    Это всё неприятие формы. А ведь пропасть между культурами не чисто формальная, она и в самом содержании, в чувствах, образах. В.Г. Белинский писал: "Так как поэзия есть не что иное, как мышление в образах, то поэзия народа есть ещё и его сознание". Как же понимают это сознание, воплощённое в традиционной культуре, широкие круги общественности?
Русская песенная традиция, например, воспринимается двояко. С одной стороны, это нечто заунывное, полное грусти, тоски вековечной. С другой стороны, в русской песне находят другую сферу эмоций – радость, удаль молодецкую.
    Рассмотрим подробнее каждую из сторон, но прежде – чуть в сторону. Замечал ли кто, как умирают родные слова? Сначала высыхают, теряют смысл: уходит из жизни явление, а с ним и живая суть слова. Долго они бьются под западным ветром на сломанной ветви вековечной культуры, не сразу опадают...
    Протяжная, долгая, голосовая, тяглая песня – эти слова теперь уже вполне можно отнести к сухостою, не всем они известны. В наше время уже и в деревне люди среднего поколения часто не хотят слышать протяжную песню: "Ну, опять затянули!" – вот их реакция. Наверху – публика побойчей. Ей недостаточно выказать своё пренебрежение, она имеет склонность к обобщениям, желание поиграть в "знатоков" русского народа, а при необходимости проявить "творческий подход", переосмыслить слово, наполнить его новым содержанием. Вот и рождали, бывало, "знатоки": эта слезливость – результат рабской задавленности. Современные же "доброхоты" выворачивают и того почище – говорят о бессилии народа, его рабской психологии уже независимо от социальных отношений.
    Так ли это на самом деле? Казалось бы, в этом есть своя правда! Давайте посмотрим, о чем печалится народ в песне, как и для чего он это делает.
    В этом смысле центральную, наиболее популярную группу русской народной лирики составляют, пожалуй, песни любовного содержания. Народ печалится здесь о вечном: о неразделённой любви, о разлуке с любимым, о несчастливом замужестве и жизни в чужой семье. И совсем излишне раздувать здесь социальную подоплёку этих страданий. Ведь действительно социальные темы: взаимоотношения с барином, властями, - чаще находят отражение в сатирических произведениях, так что говорить о забитости русского крестьянина, основываясь на материале русской песенности и русской традиционной культуры вообще, вряд ли приходится.
    Какова печаль эта? Действительно ли она полна беспомощности и безысходности? Мы обойдём жестокий романс позднего, городского происхождения, действительно полный сентиментальности, надрыва и надлома. Послушаем настоящие старинные протяжные песни исполнителей, владеющих традиционной манерой пения, и поймём, что сантиментов там нет и в помине. Сильное, напряжённое звучание, накал страсти! В каких-то ситуациях они исполняются не столь динамично, более сдержанно, но и здесь – скорее суровость, отрешённость какая-то, аскетизм даже... О каком бессилии может идти речь? И слёзы здесь – не от слабости и беспомощности, а от силы чувств!
Приходилось слышать, конечно, и, так сказать, "душевное" исполнение подобных песен от современных исполнителей. Подобная трактовка делала их просто неузнаваемыми. Они начинали звучать лирично, жалобно и уже не имели ничего общего с оригиналом истовым и сильным, и, по сути, они полностью теряли свой народный дух.
    Попробуем   взглянуть   на   проблему   пошире.   Очевидно,   что   произведения,   полные драматических переживании, есть и у других народов. Да что говорить, в Древней Греции именно трагедия занимала особо почётное место. Если встать на позицию социальной обусловленности эмоций, то, судя по расцвету трагедии, греки в то время были самым угнетённым народом на Земле. И почему об этом никто не обмолвился ни словом? Наоборот, говорят о золотом веке цивилизации, о развитии демократии. Странные люди эти греки: им бы веселиться в своём демократическом раю, а они валом валят на трагедию! Видимо было что-то важное в трагедии, и важное это – катарсис, очищение, как следствие переживания сильных и высоких чувств.
    Именно в этом я вижу истинное предназначение и старинной русской протяжной песни, а также причитания: русский человек хочет пережить трагедию, чтобы испытать очищение. И всё же я могу быть тенденциозным. Чтобы разрешить сомнения, давайте ещё раз перечитаем "Певцов" И.С. Тургенева и вдумчиво отследим все переливы чувств, которые испытали герои рассказа, слушая замечательную протяжную "Не одна во поле дороженька пролегала" в исполнении Яшки-Турка:
    "Первый звук его голоса был слаб и неровен и, казалось, не выходил из его груди, но принёсся откуда-то издалека, словно залетел случайно в комнату. Странно подействовал этот трепещущий, звенящий звук на всех нас; мы взглянули друг на друга, а жена Николая Иваныча так и выпрямилась. За этим первым звуком последовал другой, более твёрдый и протяжный, но всё ещё видимо дрожащий, как струна, когда, внезапно прозвенев под сильным пальцем, она колеблется последним, быстро замирающим колебаньем, за вторым – третий, и, понемногу разгорячаясь и расширяясь, полилась заунывная песня. "Не одна во поле дороженька пролегала", - пел он, и всем нам сладко становилось и жутко. Я, признаюсь, редко слыхивал подобный голос: он был слегка разбит и звенел, как надтреснутый; он даже сначала отзывался чем-то болезненным; но в нём была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нём и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны. Песнь росла, разливалась. Яковом, видимо, овладевало упоение: он уже не робел, он отдавался весь своему счастью; голос его не трепетал более, он дрожал, но той едва заметной внутренней дрожью страсти, которая стрелой вонзается в душу слушателя, и беспрестанно крепчал, твердел и расширялся. Помнится, я видел однажды, вечером, во время отлива, на плоском песчаном берегу моря, грозно и тяжко шумевшего вдали, большую белую чайку: она сидела неподвижно, подставив шелковистую грудь алому сиянью зари, и только изредка медленно расширяла свои длинные крылья навстречу знакомому морю, навстречу низкому, багровому солнцу: я вспомнил о ней, слушая Якова. Он пел, совершенно позабыв и своего соперника, и всех нас, но, видимо, поднимаемый, как бодрый пловец волнами, нашим молчаливым, страстным участьем. Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль. У меня, я чувствовал, закипали на сердце и поднимались к глазам слёзы; глухие, сдержанные рыданья внезапно поразили меня... Я оглянулся – жена целовальника плакала, припав грудью к окну. Яков бросил на неё быстрый взгляд и залился ещё звонче, ещё слаще прежнего; Николай Иваныч потупился, Моргач отвернулся; Обалдуй, весь разнеженный, стоял, глупо разинув рот; серый мужичок тихонько всхлипывал в уголку, с горьким шёпотом покачивая головой; и по железному лицу Дикого-Барина, из-под совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжёлая слеза; рядчик поднёс сжатый кулак ко лбу и не шевелился... Не знаю, чем бы разрешилось всеобщее томленье, если б Яков вдруг не кончил на высоком, необыкновенно тонком звуке – словно голос у него оборвался. Никто не крикнул, даже не шевельнулся; все как будто ждали, не будет ли он ещё петь; но он раскрыл глаза, словно удивлённый нашим молчаньем, вопрошающим взором обвёл всех кругом и увидал, что победа была его...
    – Яша, – проговорил Дикий-Барин, положил ему руку на плечо и – смолк. Мы все стояли как оцепенелые. Рядчик тихо встал и подошёл к Якову. "Ты... твоя... ты выиграл", – произнёс он наконец с трудом и бросился вон из комнаты.
    Его быстрое, решительное движение как будто нарушило очарованье: все вдруг заговорили шумно, радостно. Обалдуй подпрыгнул кверху, залепетал, замахал руками, как мельница крыльями; Моргач, ковыляя, подошёл к Якову и стал с ним целоваться; Николай Иваныч приподнялся и торжественно объявил, что прибавляет от себя еще осьмуху пива; Дикий-Барин посмеивался каким-то добрым смехом, которого я никак не ожидал встретить на его лице; серый мужичок то и дело твердил в своём уголку, утирая обоими рукавами глаза, щёки, нос и бороду: "А хорошо, ей-богу хорошо, ну, вот будь я собачий сын, хорошо!", а жена Николая Иваныча, вся раскрасневшаяся, быстро встала и удалилась. Яков наслаждался своей победой, как дитя; всё его лицо преобразилось; особенно его глаза так и засияли счастьем".
    Что мы можем понять из этого увлекательного описания? Песня действительно была "заунывной". Пытаясь передать манеру исполнения певца, Тургенев пишет, что голос "дрожал, но той едва заметной внутренней дрожью страсти, которая стрелой вонзается в душу слушателя". Похоже, здесь речь идёт о вибрато, свойственном традициям некоторых регионов. Оно действительно обладает необыкновенно сильным эмоциональным воздействием. И далее: голос "беспрестанно крепчал, твердел и расширялся", – Яков пел сильным, крепким традиционным звуком.
    Характеризуя пение, автор пишет: в голосе "была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная скорбь", "Яковом, видимо, овладевало упоение: он уже не робел, он отдавался весь своему счастью". Какой разлив, борьба чувств! Скорбь, но увлекательно-беспечная, и тут же страсть и молодость, и счастье...
    Да и слушателям в процессе пения "сладко становилось и жутко". Затем – всеобщее потрясение, слёзы. Песня закончена – оцепенение. И, наконец, "все вдруг заговорили шумно, радостно", и даже "Дикий-Барин посмеивался каким-то добрым смехом, которого я никак не ожидал встретить на его лице".
     И скажите мне теперь, что это не катарсис! Какая тут слабость, какая забитость?! Сила чувств и борьба их – потрясение – очищение и просветление! И низкий поклон господину Тургеневу за то, что он услышал, увидел, прочувствовал, понял и донёс до нас с вами это необыкновенное действо!
    И последнее, русская лирика – это прекрасная школа сочувствия, сопереживания. Теперь мы удивляемся, откуда столько злости и агрессии в современной жизни. А ведь удивляться нечему: уничтожили культуру высокой трагедии, пропитанную духом сострадания, наполнили эфир и концертные площадки культурой, несущей агрессию, и результат налицо.
    Мир радости и веселья – другая сторона русской песенности. Ну, уж она-то нам известна!.. Вроде бы... Власти просят: дайте-ка нам чего-нибудь такого, весёленького! И вот на сцене частушки, танцы! Шоу!
    Частушка действительно чрезвычайно остроумный, весёлый жанр. Не случайно на экране возникла программа "Семёновна". Правда я так и не понял, чего хотели добиться создатели этой передачи. С кем бы я ни говорил, отзывались о ней чрезвычайно резко. Всеобщее ощущение грязи и непотребства, дискредитации русской песни.
    Мне в связи с этим всегда приходит на ум Вера Ивановна Курынцева из села Русского Никольского под Казанью, которая носила прозвище Клоун. Как она поёт эти "похабны" припевки! Удивительно, но от её исполнения не возникает чувства грязи. Всё мило, забавно, интимно как-то...
    Интересно наблюдать, как испоганили музыкальную сторону этого, как принято считать, простого жанра. Выбирают наипростейший мотив и с механистической точностью скандируют его из куплета в куплет. Бабульки же проявляют здесь удивительную изобретательность: и споют, и говорком, и двумя нотами ограничатся, и на полторы октавы раскидают мелодию. А какова выразительность произнесения! Да и не только поют – дробушки-то каковы!
    Неправильно было бы свести множество эмоциональных комплексов русской песни лишь к протяжной и частушке, даже во всём богатстве их эмоциональных переливов, поэтому продолжим перебирать полуистлевшие понятия.
    Вот слово «хоровод» – понятное, казалось бы, и всем известное. В сознании возникает образ людей, которые ходят по кругу и что-то поют, но это уже не трогает, не греет. Осталась лишь оболочка, утрачена суть понятия, глубина.
Мы пытаемся разучить самую простую хороводную песню с этноансамблем "Молодильные яблочки". Длинно, медленно, нудно. Девчонки тянут эту лямку лишь потому, что верят мне, а я и сам не знаю, куда мы придём. Просто идём. Непонятно, почему песня, исполненная дребезжащими старческими голосами, звучит убедительно, а у молодых с чистыми голосами не получается.
    А ведь лет сто назад было совсем по-другому:
    "В юности, уже будучи семинаристом, я особенно любил слушать и вертеться в хороводах. Много знал я хороводных песен, знал со всеми тонкостями исполнения и не находил большего для себя удовольствия, как участвовать в этих грандиозных увеселениях. С той поры и до старости привык я думать, что хороводная лирика есть самая совершенная форма народного песнетворчества. Такого обилия звуков, такого богатства сочетаний и голосовых переливов, такой игры фантазии нельзя встретить ни в каком другом цикле народной лирики. Чтобы понять, из какого источника черпается творческое вдохновение в хороводной песне, достаточно раз взглянуть на это интересное зрелище. (...) Хороводная песня родилась весной, на солнечном просторе, в стороне от житейских забот. Весна, молодость, любовь и красота – вот неистощимый источник, который питает хороводную песню и придаёт ей удивительную красочность, оригинальность и бесконечное разнообразие. Оттого она жизнерадостна, так мила и привлекательна, что без конца слушаешь её и не наслушаешься".
    Так писал Николай Иванович Суворов, казанский дирижёр, композитор, фольклорист, который всю свою жизнь посвятил просвещению разных народов России.
Всё-таки ожила и наша песня. Ожила, когда вернули ей смысл, душу. Мы поняли, что хоровод, с точки зрения современной культуры и психологии, это совмещение, казалось бы, несовместимого: приподнятой праздничности, с одной стороны, и высшего достоинства, спокойствия, с другой. Это совмещение мощного звучания ни одной сотни исполнителей, которое слышно в соседних селениях, ярких костюмов, магии спокойного движения по кругу, неспешного развёртывания мелодии и текста с повтором каждого стиха и словообрывами. Певцы созерцают, любуются каждым изгибом напева и текста, снова их повторяют, и каждый испытывает единение не только с общиной, но и со всей Вселенной.
    Трудно было к этому придти. Пришлось пробиться сквозь энергию примитивных западных ритмов, которые захватили российское звуковое пространство и шлаками осели в нашем подсознании, исподволь меняя строй наших чувств и мыслей. Пришлось соскочить со стремительного транспорта современной жизни на землю, ощутить её незыблемость и спокойствие. Нам удалось освоить этот заброшенный уголок нашего сознания, и песня зазвучала.
    Слово «сказка» ещё в ходу, но тот ли смысл? Недавно удалось записать, как бабушка рассказывает про волка и козлят. Какая убеждённость! Сколько эмоций в её рассказе! Сколько тепла! И, при этом, никакой актёрской наигранности. Взрослый человек и тот невольно подпадает под влияние сказочницы. Сколько ж детей за свою жизнь она сделала людьми! Очевидно, что именно этих качеств лишены современные экранные сказки. Слово не просто поменяло смысл, оно утратило лучшую часть своего содержания и безропотно несёт в себе стороннее значение, не лучшее. А ведь таких слов немало... Родные, казалось бы, а как чужие.
    Так воспринимают традиции люди, воспитанные на профессиональной культуре. Ну, а чем же платят им сельчане, более простые слои городского населения, – интересно, как они воспринимают изыски элитарной культуры? Ответ, казалось бы, очевиден, но всё-таки... Не так давно я получил в подарок рукописи от наследников Филиппа Павловича Муравьёва, замечательного народного певца и учителя, одного из представителей теневой литературы, получившего образование в Казанской учительской семинарии, Казанском университете. В одном из его черновиков – как по заказу: "Эта потеря (очевидно, речь идёт об утрате ценностей русской народной музыкальной культуры – А.С.) совсем не компенсируется большим количеством музыкальных произведений, написанных русскими музыкантами по образцу западно-европейских авторов. Широкая масса русских людей, по моему глубокому убеждению, не принимает их опер, оперетт, романсов, каватин, прелюдий, арий, сонат, увертюр (...). Не принимает потому, что не понимает всей этой премудрости, как чужой для него быт, чужой язык. Это, казалось бы, совершенно закономерное явление мы часто склонны объяснять нашей отсталостью, невежеством, косностью и грубостью".
    Точнее не скажешь: не принимаем, но при том ещё и самоуничижением занимаемся, чуть ли не вину за собой чувствуем – как же это по-русски! Тут тебе и комплекс неполноценности, и вечные крайности... Пора бы принять себя такими, как мы есть, то есть русскими со всеми нашими недостатками, но и с неисчислимо большими достоинствами. Ну, и, конечно же, принять свою многовековую культуру, понять её суть, её истинное значение.
    А каков раскол! Звуки не те, обороты речи не те, движения не те, строй мыслей и чувств не тот... Есть ли на свете другой народ, раздираемый такими противоречиями?